Менее чем через месяц после высадки на пустынный остров, впоследствии получивший имя Беринга, командор умирает на руках Стеллера-медика и не может видеть подвига Стеллера-человека, преисполненного доброты и порядочности.
Пожалуй, именно благодаря Стеллеру зимовка на необитаемом острове не убивает весь экипаж. Натуралист собирает целебные травы и водоросли, охотится, организует быт. Он всегда в хорошем настроении, деятелен, вселяет в людей надежду. И оставшиеся в живых моряки и казаки долго еще вспоминают неунывающего рыжего немца.
Есть в дневнике Стеллера и такая характерная запись: «Чин, ученость и другие заслуги здесь (на острове) не дают никакого преимущества.., При этом мы начали обращаться с казаками вежливее и начали называть их по имени-отчеству; и впервые заметили, что Петр Максимович стал гораздо услужливее прежнего Петрухи».
И на острове Стеллер весь уходит в науку. Из-под его пера появляется, в частности, описание редчайшего и вскоре исчезнувшего млекопитающего — морской коровы, названной его именем. Описание дополнено такими подробностями: «Жир ее не маслянист и не мягок, не жестковат и напоминает железы белого, как снег, цвета, полежав же несколько дней на солнце, получает пряный желтоватый оттенок, как лучшее голландское масло.
Приготовленный отдельно, он превосходит сладостью и вкусом лучший бычачий жир; топленый жир имеет цвет и свежесть деревянного масла, а вкус — миндального масла».
Экспедиция закончена. Участники торопятся в Петербург. Лишь Стеллер, казалось бы вопреки здравому смыслу, совершает странный поступок. По собственному желанию еще на два года остается на Камчатке. Уж очень интересен для ученого неизведанный край.
И здесь ненароком наступает на мозоль Хметевскому...
История возвращения Стеллера в Петербург читателю уже известна.
Павел Новокашенов
Рассказ: Так хочет Тони Вандо
Директор тюрьмы грустно покачал головой и посмотрел на меня: а, ты снова у нас на шее. Жалко времени, что ушло на выписку твоих документов. Рядом с письменным столом директора сидел тюремный психиатр д-р Каллен. Сняв массивные роговые очки, он тщательно протирал стекла носовым платком.
— Сколько тебе лет, Фред? — поинтересовался он.
— Сорок пять, сэр, — ответил я. Директор Брэган попыхивал сигарой.
— Дурак ты, Фредди, вот в чем дело, — проговорил он. Д-р Каллен тонко улыбнулся.
— А может быть, и нет, директор Брэган. — И повернулся ко мне: — Тебя, видно, испугали высокие дома. Или люди на улицах, машины, шум? Что ты на это скажешь, Фред?
— Ничего, сэр.
Д-р Каллен надел очки.
— Годы идут, Фред, а у тебя вечно одна и та же песня. Только выйдешь от нас и тут же садишься снова. Завидное постоянство, ничего не скажешь.
— Тут вы правы, сэр, — сказал я равнодушно. Брэган, попыхивая сигарой, размышлял.
Он был претендентом на пост губернатора: честный человек, прямо-таки фантастически порядочный, и, будьте уверены, он разгонит всю эту банду продажных чиновников, если встанет у руля. Он часто говорил об этом, так что сомнений тут быть не может. Я знал вернее верного, что там, за стенами тюрьмы есть люди, которым он, если его изберут, станет поперек горла.
— Ладно уж, — проворчал он добродушно и еще раз испытующе взглянул на меня. Потом продолжил: — Надо думать, с течением времени любой из вас должен был бы сообразить, как вести себя на свободе. Но тебе, видно, никак этого не втемяшишь.
Д-р Каллен сцепил руки на коленях.
— Тут, по-моему, дело нечисто. Что-то он скрывает от нас. - И взглянул на меня. — Как было на воле, Фред? Что с то-
бой стряслось?
Я пожал плечами и промолчал.
А на воле было вот как. Когда за мной закрылись массивные железные ворота, дул сильный и холодный ветер. В воздухе чувствовался запах снега. За воротами меня никто не ждал. Собственно, я так и думал. Была, правда, какая-то слабая надежда. Как-никак Тони Вандо мог бы вспомнить обо мне и прислать машину. Подождав немного, я отправился к автобусу. Доехал до вокзала, купил билет и сел в вагон.
Через два часа я добрался до места. Такси брать не стал, решил дойти пешком. В кармане у меня лежали восемьдесят шесть долларов, которые я сколотил за четыре года, и жалко было тратить их на такси.
Толстяк Майк Ковальски стоял перед своей пивной и следил за тем, как грузчики сгружают ящики с пивными бутылками в погреб. Я остановился рядом.
— Привет, Майк.
Он кивнул и уставился на мой чемодан.
— Ты что, уезжаешь?
— Я был в отъезде, — ответил я. — Четыре года, Майк. Тут он вспомнил.
— Ах, да. Я даже не заметил, что тебя не было. Я улыбнулся.
— Парни вроде меня не очень-то бросаются в глаза. Он зевнул, как бегемот.
— Когда они тебя выпустили?
— Сегодня. Пару часов назад.
Он сунул в угол рта огрызок сигары.
— Они подыскали для тебя какое-нибудь дело?
— Я должен явиться в один универмаг, Майк. В понедельник утром.
Ветер задул еще сильнее, и рубашка Майка начала пузыриться. Я взял чемодан в другую руку.
— Думаю, мне пора отчаливать, пока не подхватил воспаление легких. Хочу попытаться заполучить ту же каморку, где жил когда-то. Дай знать, что я снова на воле, Майк.
Больше мы не сказали друг другу ни слова, и я зашагал прочь. Вот как было на воле.
— Что же ты успел натворить, Фред? — спросил д-р Каллен. — Ведь прошло всего несколько часов. Директор криво улыбнулся.
— Этот идиот напился и разбил витрину магазина.
— Да, сэр, — сказал я. — Точно так оно и было.
— А почему же ты не дал деру? — поинтересовался психиатр. — Почему дождался, пока приехала полиция?
— Мне кажется, я чересчур перебрал. Совсем ничего не соображал.
Брэган улыбнулся, показав свои крупные, как на рекламе зубной пасты, зубы.
— Все ясно! Ты нарушил правила досрочного освобождения, и это будет тебе стоить еще двух лет.
— Четырнадцать месяцев, сэр, — сказал я почтительно. Д-р Каллен листал бумаги, лежавшие у него на коленях.
— У тебя, Фред, из родственников никого в живых не осталось? Правда?
— Да, сэр.
— А там, на воле, есть у тебя друзья, к кому бы ты мог обратиться за помощью?
— Нет, сэр.
— А здесь, в тюрьме, у тебя есть друзья, так ведь?
— Да, сэр, — ответил я. — Думаю, что есть.
Он откинулся на спинку кресла с довольным видом.
— Я посмотрел твое личное дело, Фред. За все время здесь у нас ты только один раз проштрафился. Так?
— Не помню, сэр.
— Это было пару лет назад во время внезапной проверки. Мы нашли нож в его матрасе, — уточнил Брэган.
Д-р Каллен размеренно постукивал костяшками пальцев по краю стола.
— Фред попал к нам снова не потому, что он так глуп, и не потому, что неисправим. Он хотел вернуться.
Брэган, снисходительно улыбаясь, позволил психиатру развить свою мысль.
— Это случается нередко, директор Брэган, — важно говорил Каллен. — Особенно у мужчин, которые большую часть своей жизни провели за решеткой. На воле им как-то не по себе.
Брэган решительно покачал своей крупной головой.
— К счастью, я совсем не понимаю, что вы имеете в виду, сэр, — сказал я вслух.
Д-р Каллен был терпелив, как ягненок.
— Свобода подразумевает ответственность. Она несет с собой забвение. Поэтому так много людей боятся свободы — вольно или невольно.
— Да, сэр, — сказал я. — Весь мир — тюрьма.
В голосе психиатра послышались недовольные нотки.
— Я говорю об этой тюрьме, о нашей.
— Да, сэр, — кивнул я.
Брэган раскатисто хохотал. Успокоившись, сказал Каллену:
— Вы едете не в ту сторону, доктор: у Фредди так же муторно на душе в этой тюрьме, как и у нас с вами.
Лицо д-ра Каллена вытянулось.
— Я знаю, о чем говорю, директор Брэган. Стаж моей работы вам хорошо известен, и, смею думать, я не зря пять лет учился в университете.
Брэган похлопал его по плечу.
— А у меня специального диплома для такой работы нет. И директором тюрьмы я стал только потому, что занимаюсь политикой, это вы хотели сказать, доктор Каллен, не так ли?
Тот промолчал.
— Ну, ладно, не обижайтесь. Психиатр снова повернулся ко мне:
— Там, за тюремными стенами, тебе, Фред, было, наверное, очень одиноко?
Вот как оно было. Я даже не могу сказать, почему мне захотелось вернуться в свою старую каморку. Может, потому что в пансионате миссис Кэрр меня кое-кто знал.
Я позвонил в дверь, и на пороге появилась сама хозяйка. Миссис Кэрр была крупной, высокой женщиной лет сорока пяти. В ее глазах постоянно светился огонек недоверия.
— Это я, — сказал я. — Вы еще меня помните? Я — Фред Риордан.
— Ах, да, — кивнула она, чуть погодя.
— Я очень хотел бы снова поселиться здесь, — сказал я. — Если можно, в моей прежней комнате.
Она стояла рядом, и ее черные глаза-пуговички так и буравили меня.
— У вас ведь никогда не было неприятностей из-за меня. И плачу я вперед. За две недели.